Его закопали в братскую могилу и отправили похоронку родным. А он выжил и дошёл до Берлина
– Когда погиб наш командир отделения, меня поставили на его место. Так до конца войны младшим сержантом и провоевал. А сейчас старшину хотят дать. «Хватит тебе ходить в сержантах», – настаивают представители ветеранской организации. «Старшину не хочу, – отвечаю. – Я боевой командир, а не тряпочник какой-нибудь! Останусь сержантом», – говорит Николай КАСПЕРОВИЧ, который, несмотря на свой возраст, по-прежнему в строю и даже играет на баяне. «Хочу исполнить на инструменте “Катюшу” на своё 97-летие. А оно у меня наступит 1 января, как раз в Новый год!» – улыбается фронтовик.
За отца, за мать…
– В 17 лет я пошёл добровольцем на фронт. Хотя в железнодорожном техникуме Ашхабада, где учился в эвакуации, на меня была бронь. Почему так рано отправился воевать? Потому что надо было мстить фашистам. Мать погибла в 1941 году во время бомбёжки Гомеля. Взрывной волной с неё сорвало одежду, осталась в одних сапожках. Осколки попали в грудь и голову, которую я держал в ладонях. Умерла у нас с отцом на руках, – Николай Евгеньевич на секунду замолкает. – Во время того авианалёта в ночь с 13 на 14 августа в нашем доме на улице Ветковской вынесло кухню, а печку завалило на мамино фортепиано. Вдобавок в 1943 году во Фрунзе от кровоизлияния в мозг умер отец. Не выдержал напряжения военного времени.
Офицер в военкомате, услышав эту историю, не стал держать Николая в тылу. На фронт его вместе с другими добровольцами провожал весь техникум под звуки духового оркестра. Юноша с маршевой ротой убыл из Ашхабада в действующую армию. В составе 98-го истребительного противотанкового артполка 19-й бригады артиллерийский разведчик с боями прошёл всю Украину.
– Чтобы получить данные о расположении немецких танков, нам приходилось не раз брать языка. Бывало, зимой немцы сидят в землянке. Холодно, топятся. «Коля, лезь наверх, приглуши трубу», – говорит мне фронтовой товарищ Вася Козлов. Я рукавицей трубу прикрываю, фриц из землянки вылазит проверить. А мой приятель – у него кулачище, как у меня три. Тук по голове фрица! Есть, голубчик, – улыбается фронтовик, сжимая ладони. – Мы за немца и тащим к своим. А если которые за ним лезли, приходилось воевать с ними уже по-настоящему, – хитро прищуривается старый воин.
Любой ценой!
– Я не раз участвовал в стычках, – продолжает Николай Касперович. – У меня даже штыковое ранение в грудь имеется. В Восточной Пруссии (ныне Калининградская область) получил. Если бы не друг, мне бы капут настал. Фриц бы вторым ударом меня точно добил. А как было дело? Прыгнули мы во вражеский окоп, чтобы схватить языка. Я немца прикладом стукнул. Удар был такой силы, что диск автомата отлетел. Стрелять нечем. Тут-то фриц и всадил мне штык в грудь. Ну, да это не интересно… – махнув рукой, обрывает воспоминания ветеран.
– Глубоко штык вошёл? – пытаюсь продолжить разговор.
– Лёгкое пробил. Изо рта кровь с белой пеной пошла, – морщится Николай Евгеньевич. – Я упал, и тут сержант Вася Козлов этого фрица автоматной очередью успел срезать. А потом меня на себе три километра через передовую тащил к своим.
– Думали, что можете погибнуть?
– Ой, у меня такой мысли никогда не было. Надо было победить – и всё. Лю-бой ценой! – подчёркивает Николай Касперович. – За те бои в Пруссии у меня шесть благодарностей от Верховного главнокомандующего Сталина имеется. За личной подписью.
– А медаль «За отвагу» за что получили? – интересуюсь.
– А кто его знает. Мне не доводили…
– Сейчас исправим эту оплошность, – улыбаюсь и зачитываю текст наградного листа, который обнаружил на сайте «Память народа»: «Под интенсивным артиллерийско-миномётным огнём противника передавал команды по радио с наблюдательного пункта на огневые позиции батареи, тем самым обеспечил бесперебойное ведение огня». – Николай Евгеньевич, не страшно было сражаться под миномётным огнём?
– Да у нас кругом огонь был, земля ходила под ногами. И что я заметил: те ребята, которые во время боя впадали в ступор и начинали молиться, почти все погибли. Я ему кричу: «Стреляй!» А он начинает молиться. Согнётся в окопе – и всё. Куда это годится! – возмутившись, фронтовик продолжает: – А так за всю войну чего только не было. И реки приходилось форсировать на деревянных плотах, куда закрепляли пушку-сорокапятку, с которой прошли всю Украину, и 76-миллиметровое орудие, воюя в Западной Европе. Вражеский снаряд мог в любой момент опрокинуть плот, но особенно страшной была картечь. Била наповал. А что касается формы, то и русские, и английские башмаки носили. Красные американские ботинки были красивыми – хоть на танцы иди! И когда промокали, то портянки становилась багровыми. А завершал я войну в пилотке, гимнастёрке и… гражданских штанах. Других не было. Нижнее бельё на мне было трофейное, немецкое. Своё, пришедшее в негодность, пришлось выбросить. За два года на фронте только один раз на реке Висле в бане пришлось побывать. Да и что это была за баня? В армейских палатках накипятили в котлах полевой кухни воду и обдались. А во время наступления мы ночевали в снегу. Я закутывался в шинель и зарывался в сугроб. Землянок никто не строил, нужно было стремительно наступать на Берлин. И никто не болел. Мы ж молодые были, нас никакая зараза не брала.
С патроном у сердца
– Командиром нашей разведки был морской офицер с затонувшего корабля, – продолжает ветеран. – Так вот он нас всех семерых парней заставил в 1943 году сделать себе наколки. Два человека сидели на ногах, двое за руки держали, чтобы от боли не дёргался, пока мне кололи татуировки тремя иголками, скрученными ниткой. Так у нас на груди появились изображения орла и женщины, на предплечьях – Крым и памятник затопленным кораблям, профиль Ленина и Балтийское море. А на спине – три богатыря с картины Васнецова. «Орёл – это символ Победы. А женщина – Родина-мать. Орёл спасает Родину. Символично», – пояснил тогда командир. Мы пытались противиться: мол, зачем, это ведь на всю жизнь останется. А он нам: «Ребята, какая жизнь. Можете погибнуть в следующем бою. Но я уверен: в плен не сдадитесь, иначе на ваших спинах фрицы будут звёзды резать!» Мы были смертниками. 70 процентов нашего состава погибло. Последний патрон я всё время носил в гимнастёрке у сердца вместе с комсомольским билетом. И хотя не погиб, тоже хватил лиха, когда мне осколки мины попали в спину. Я не помню, как меня ребята тащили, но помню, как делали операцию. Потому что было очень больно. Дали стакан спирта и вставили палку в зубы, чтобы я от боли не откусил язык и зубы не поломал, и стали наживую вытаскивать осколки.
– Никак не обезболили?
– Чем? Только спирт. И всё. Ничего не было. Это ж полевой госпиталь. Людям руки, ноги каждый день отрезали из-за гангрены. Чем это всё обезболишь? Залепили бинтами – и давай воюй. Раньше ж на войне не было инвалидов. Все ранения, которые получали люди, считались лёгкими. А вот руку или ногу отрежут, тогда ты уже не инвалид, а калека. Вот так-то.
Чтобы жить за тех, кто погиб
– Кёнигсберг, Данциг, Гдыня, Варшава – всё прошёл, – загибает пальцы фронтовик. – В детстве я окончил четыре класса по фортепиано. И вот в Варшаве мне попался аккордеон. Клавиши те же, только ещё кнопки с басами. Но долго я на нём не попиликал. В суматохе наступления инструмент упал с машины, и меха раздавило колесом, – вздыхает Николай Евгеньевич, который после войны в возрасте 34 лет по совету друзей поступил на заочное обучение в Гомельское музыкально-педагогическое училище (ныне педколледж имени Л. С. Выготского), получил специальность учителя пения, дирижёра хора. До сих пор Николая Касперовича приглашают выступать на концертах.
– Люблю играть на баяне фронтовые песни. Какие? А как пальцы поведёт. Могу «Катюшу», а могу и «В лесу прифронтовом». «Вздыхают, жалуясь, басы, и, словно в забытьи, сидят и слушают бойцы – товарищи мои…» – напевает ветеран, пробежавшись пальцами по кнопкам баяна.
Но на фронте Николаю Касперовичу было не до песен:
– Сидишь, бывало, на полу полуразрушенного здания и смотришь, как разрывные пули в стену стучат и взрываются. В уличных боях главное было отбить пехоту. Потому что танк сам по себе в городе ни черта не может! После попадания снаряда из башни никто никогда не выскакивал, как фильмах. Все там и оставались.
– А День Победы помните? – интересуюсь у ветерана.
– Я получил контузию 18 апреля 1945 года под Берлином. Поэтому День Победы не запомнил, так как лежал в госпитале практически без сознания. А как получилось? Мы всемером забрались на башню, чтобы корректировать огонь артиллерии по врагу. И тут строение как гакнуло! Мне потом рассказали, что попала баллистическая ракета ФАУ-2. В общем, полетели мы вместе с камнями вниз. Наши солдаты вытащили нас из-под обломков, а потом взяли и закопали в могилу. Как мёртвых… – в разговоре повисает пауза. Заметив моё недоумение, фронтовик продолжает: – В Германии не земля, а галька, попробуй выкопать углубление. Яма получилась неглубокая, и из неё осталась торчать ладонь нашего капитана. Кто-то из похоронной команды решил её притопить лопатой в землю. Надавил… пальцы сжались от боли, рука задвигалась. Те давай нас выкапывать.
В итоге я и капитан оказались живы, хоть и были без сознания. После того случая капитан поседел в 22 года. Такое пережить…
А моим сёстрам успели похоронку на меня отправить. Вот такие дела. А я знал, что буду жить! За тех, кто погиб, за тех, кто не перенёс всех ужасов страшной войны. Правда, после контузии ещё полгода не мог разговаривать, языком еле ворочал, в ушах звенело. При этом продолжал нести службу без скидок на здоровье. И ушёл на дембель, шутка ли, через девять лет.
Выполнили работу с честью
– Мы не считали, что чем-то отличились на фронте. Дал присягу – значит, сражайся. Это была наша работа – воевать, – делится Николай Касперович. – И мы с честью её выполнили, положив на алтарь Победы слишком многое. Может, поэтому после войны несражавшимся офицерам мы честь не отдавали. Многие из них были только со школьной скамьи, а у каждого из нас – боевые ордена, медали. Они нам были, честно говоря, не ровня. А на фронте мы к своим командирам обращались не по званию. Не было такого: «Товарищ лейтенант, разрешите обратиться». Ваня, Петя, Гришка – вот так мы их звали, но не из-за того, что не уважали, наоборот, из самых лучших братских чувств. И командиры каждого из нас – простых солдат – звали по имени. Только на учениях или официальных мероприятиях обращались друг к другу как положено.
Не любили мы только тех, кто брал высотки любой ценой. Дескать, командование приказало. А что это значит? Иди в атаку под шквальный огонь с пятью патронами в винтовке. Пулемёты, самолёты, пушки – всё на тебя направлено. Да дождитесь вы ночи, заползите тихонько во вражеские окопы и возьмите без боя ту высоту. Сержантов надо было ставить начальниками, а не генералов, которые любой ценой пытались взять высоту, не жалея солдат. Такое моё мнение, – заключает фронтовик, на груди которого сияют ордена Славы и Отечественной войны, медали «За отвагу», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина» и «За Победу над Германией». Проявил себя Николай Евгеньевич и на трудовом фронте, став кавалером ордена «Знак Почёта». Его профессий с лихвой хватило бы на пару десятков человек. Ветеран труда освоил специальности шлифовщика, разметчика, слесаря, ремонтника, заточника, фрезеровщика, карусельщика, строгальщика, каменщика, шофёра и даже работал учителем музыки.
Многие годы трудился на станкостроительном заводе имени Кирова, «Гомсельмаше», «Электроаппаратуре» и был отмечен почётной грамотой Верховного Совета БССР.
Не приходится скучать Николаю Евгеньевичу и в преклонном возрасте. Он не только воспитывает внуков и правнуков, но и взял шефство над курсантами Гомельского кадетского училища.
– Нужно воспитывать молодёжь, чтобы были такими же стойкими, как мы, – заключает фронтовик, беря в руки любимый баян, чтобы снова сыграть фронтовую песню. Какую? А как пальцы поведёт. Главное, чтобы с душой и надеждой…
Автор фото: Дмитрий Чернявский